– …Вы – соль Земли! – настоятель замолчал, и хотя он говорил горячо, это не было проповедью, способной растопить оледеневшие сердца: слова предназначались священнослужителям, а не вошедшим в камеру сотрудникам ЧК.

– Собирайтесь, попы! Велено в монастырь свезти, – чекист без передних зубов победоносно оглядел арестантов и, смакуя свое превосходство, прошамкал: – Раньше я вам кланялся, буржуи-мракобесы, – теперь ваш черед!..

Священники послушно покинули душную смрадную камеру. Они были с наперсными крестами, в черных подрясниках. Следом вышли совсем юный пономарь и широкоплечий дьякон лет тридцати. Этим Крестовоздвиженским утром их всех забрали прямо с Божественной литургии. Нагло и бесцеремонно. Отворив пинком дверь, чекисты во главе с молодым комиссаром ввалились в собор шумной толпой с черствыми лицами, с цепкими глазками, свирепо мерцающими из-под кепок…

***

Народ возмущался аресту, но этого оказалось недостаточно, чтобы остановить святотатство. Настоятель просил дать возможность довести службу до конца, но по-бунтарски настроенным, новым, сознательным человекам было в удовольствие глумиться над «отжившими свое поповскими выдумками», они были слишком вдохновлены революционными настроениями, чтобы услышать воззвание к совести из уст идейного врага.

Чекисты никак не ожидали отпора и были убеждены в своей правоте. К тому же не знала границ самонадеянность молодого комиссара, наивно полагающего, что революция в умах граждан уже «свейшилась». Он оправдывал и «красный террор», считая его мерой необходимой и «архивоенной»: «А как иначе построить светлое будущее, в котором нет места «богатым и их прихлебателям, буржуазным интеллигентам, жуликам, тунеядцам, хулиганам» и всем классово чуждым пролетариату элементам, вскормленным капитализмом?»  Потому комиссар даже посмеивался над сослуживцами из других уездов, которые старались проводить аресты без свидетелей.

Один из прихожан, человек огромного роста, безбоязненно схватил двоих чекистов за шкирку и выволок во двор. Когда люди начали теснить к выходу представителей Советской власти, то поднялся сильный шум, была слышна брань, и настоятель принял решение покинуть святое место. За ним последовали священнослужители и притч.

– У меня решение Исполкома уездного совета! – показывая какую-то помятую бумагу, оправдывался перед возмущенным народом молодой комиссар. Он был неопытен, но ревностно нес свою службу.

– …Это все из-за кирпича. Он тут для воскресной школы лежит, – кто-то в толпе начал по-своему объяснять происходящее недоумевающим односельчанам, – видать, «кому-то» понадобился…

– Уездному отделу народного хозяйства понадобился! Давно отобрать хотят! – вслух припомнила скандал церковная староста Оленька, бойкая женщина средних лет, ее все знали и ей доверяли.

– Нет, товарищи! Список лиц подозреваемых предоставлен в связи с постановлением о борьбе с контрреволюционными вдохновителями! – молодой комиссар воинственно сжал кулак и поднял руку: – Это наш ответ на события в Москве и Петрограде: убит товарищ Урицкий и совершено покушение на жизнь Ленина и Зиновьева!

– …Как нынче сложно говорят!.. Вы не находите? – кутая плечи в ажурную шаль, спросила изящная особа своего немолодого спутника.

– Да-с. Мода. Или удобный маскарад для вздора… – брезгливо заметил он и надел потертую шляпу.

Народ возмущался, было шумно. Суетливые глаза молодого комиссара встретились со спокойным взглядом протоиерея: парень покраснел, боясь, что тот заговорит с ним перед товарищами. Старика он помнил, «по глупости своей» слушал его лекции в гимназии. «Ну так это в прошлой жизни!»…

Настоятель тоже узнал молодого человека: пытливый ум и обостренное чувство справедливости… Он отнесся с пониманием, сделал вид, что не знаком, и обратился к непрошеным гостям с предложением:

– Пройдемте в кабинет? Там и побеседуем.

Настоятель ладонью указал на добротный дом в один этаж, что располагался близ храма, по бокам его теснили яблони и терн со спелыми плодами.

– Ща будет тебе кабинет! – глядя исподлобья, угрожающе проговорил один из пришлых.

– Что вы делаете, ироды окаянные?! – запричитала старушка в беленьком платочке.

– Ничего не поделаешь, мать, времена нынче революционные, – уклончиво оправдался молодой комиссар. – Зато заживем скоро все!..

– Нельзя так, сынок! – крикнула одна женщина.

– Ох-ох-ох, – подхватила другая, – кака-а-ая стра-асть!..

– …Мы их давно знаем, они не враги революции, – тщетно увещевал мужчина интеллигентной внешности.

– У меня, папаша, распоряжение: всех антиреволюционных элементов временно в монастырь свезти! А иначе как вы хотели, без жертв-то?

– Что же мы теперича будем?! – воскликнула бабушка в черном платочке.

– Вот туда и будете ездить! – с этими словами молодой комиссар покровительственно обнял старушку, зорко наблюдая за тем, как его подчиненные под руки уводят церковнослужителей и размещают в конфискованном у местных «буржуазных элементов» грузовике «Руссо-Балт». Тот теперь находился в ведении Уездного отдела народного хозяйства.

Одного пономаря отпустили, сверяясь со списком имен, другого оставили.  Чтец и двое певчих «были – сплыли», в толпе их не нашли.

– Помилосердствуй, сынок! – крикнул старик.

– Не время, отец: борьба только начата! – измученно воскликнул молодой комиссар и, оглядывая растерянным взглядом возмущенную толпу, уже сожалел о том, что решился на арест прилюдно. – Товарищи! Советская власть не враг вам! Она рабоче-крестьянская, наша! Правдивая!

– А что ж народа не слышит?! – насмешливо заметил кто-то.

– Стыда у тебя нет! – отмахнулся старик, не желая слушать.

– «Стыдно», дед, в поповские сказки верить! – заступился за своего один из чекистов, его лицо было серым и суровым, глаза с недоверчивым прищуром.

– ГубЧК во всем разберется! – пряча глаза, пообещал он, заранее зная о решении данного органа относительно дальнейшей судьбы арестантов.

– Братья и сестры! – встав на возвышение, начала взволнованную речь церковная староста, в руках у нее была тетрадь. – Собираем подписи для ходатайства об освобождении в Чрезвычайную комиссию!

Настоятель молча взирал на происходящее. Кругом крики, возмущение, суета… Он проводил хмурым взглядом последнего арестанта, занявшего место на лавке в тентованном кузове, сдернул руку комиссара со своего плеча, и, не теряя достоинства, сам последовал в машину. На ходу протоиерей снял расшитую золотом фелонь, оставшись подпоясанным, в епитрахили и в белоснежном подризнике. Он не глядя передал ее кому-то, кто протянул руки из толпы… О, эти златотканые крылья – царская порфира для обагренных плеч!..

Водитель, с виду простой деревенский парнишка, завел двигатель «с кривого», запрыгнул в кабину и громко посигналил, распугивая растерянных прихожан, затем ловко орудуя рычагом и педалью, тронул грузовик с места. В этот момент из толпы выскочил мужчина и попытался влезть в кузов со словами «Я с ними!», но суровый чекист грубо его оттолкнул, и несчастный больно ударился о землю.

– Побойся Бога! – крикнул кто-то из толпы.

– Мой бог – Советская власть! – огрызнулся суровый. – Ты чё несешь?! – прошептал он, с упреком глядя на молодого комиссара. – Какой монастырь?!

– Он еще попов «особым сословьем» величал… – ехидно подхватил беззубый, которого суровый тут же грубо оттолкнул, мол, сами разберемся. Тот споткнулся о завернутые в мешковину лопаты и злобно пнул их к борту.

За грузовиком бежали некоторые из прихожан: одни отставали, другие не сдавались. Они выкрикивали ободряющие слова, обещания связаться с родственниками и «обратиться куда следует»… Вой мотора все заглушал.

Тем временем священнослужители аккуратно сняли верхнее облачение, оставшись в черных подрясниках. Богослужебные одежды благоговейно принял пономарь и вместе со своим стихарем сложил на коленях, затем, прижав к груди, отнес к выходу и метко сбросил в руки кому-то из знакомых прихожан. С презрением глядя на это, беззубый брезгливо плюнул, но мешать не стал.

– Нельзя на глазах у народа: несознательных тут много, – резонно заметил комиссар, озадачив старого вояку. – Хочешь, чтоб нас прямо тут растерзали? Они настоятеля святым почитают.

Протоиерей сидел рядом, а потому слышал, о чем переговаривались чекисты: он хмуро взглянул на комиссара, тяжело вздохнул и потупился…

***

Арестанты заметно повеселели. Понимали лишь одно: здесь какое-то недоразумение, разберутся и обязательно вернут домой.

– А в какой же монастырь-то? – спросил один священник конвоира, сопровождающего арестантов к грузовику.

– Отставить разговоры! – буркнул тот.

– Матушке надобно сообщить, у нее сердечко слабое! – забеспокоился другой иерей.

– Сообщим, – усмехнулся суровый…

Некоторое время все молчали, думая каждый о своем. В кузове царило напряжение, слышно было только, как водитель себе что-то беспечно напевает под нос, ему заунывно вторил вой мотора. Но ехали долго, постепенно среди арестантов завязался разговор.

– Не горюй! – один священник решил подбодрить парнишку-пономаря.

– Мамку жалко: решит, что я преступник, – грустно ответил тот, затем вздохнул и еще печальнее добавил: – Ирину тоже.

– Ничего, когда все кончится, я вас самолично обвенчаю.

Парнишка покраснел и смущенно заулыбался. У него были ясные голубые глаза, добрые и наивные; комиссар, глядя на этого отрока, поежился, глотая предательский ком, подкативший к горлу, и поспешил отвернуться. Пономаря можно было отпустить, и он знал об этом, ведь сбежавший из-под ареста земский староста приходился тому всего лишь дядей, но желание показать свою неуемную старательность и преданность большевистской партии побуждало к «некоторым перегибам». «Время нынче военное, революционное…» – оправдывал себя комиссар.

– Что ж, на все воля Божья, – вздохнул дьякон, задумчиво глядя вдаль. Он сидел возле выхода, обозначенного отверстием в тенте; за бортом кузова ползли поля да села, торопливо ускользала дорога назад.

– В монастыре, может, и лучше будет… – поддержал разговор один священник.

– Матушка огорчится, всегда боялась переездов, – вздохнул другой иерей, затем, улыбнувшись приятным воспоминаниям, добавил: – Зато сын мечтает путешествовать…

– Отец Ферапонт, завтра же свечи привезут! – вдруг вспомнил пономарь.

Священник в ответ пожал плечами и растерянно посмотрел на настоятеля.

– Оленька встретит, – успокоил пономаря протоиерей.

Так и беседовали арестанты между собой, тихо и мирно. Молчал лишь настоятель, он смотрел прощальным взглядом на каждого: «Хорошие все ребята, молодцы! Никогда за них краснеть не приходилось!..»

Суровый вальяжно распластался на жестком сидении в кабине. Он щурился, затягиваясь терпкой махоркой, ее вяжущий едкий дым щекотал ноздри. Суровому по должности не положено было сидеть впереди, на месте комиссара. Начальство было далеко, а он показывал дорогу неопытному водителю. Сейчас его помощь не требовалась: дорога была прямой и пролегала через лес.

– А в какой монастырь-то? – с беспечной улыбкой поинтересовался водитель.

Суровый не ответил, лишь многозначительно посмотрел на юнца.

Улыбка исчезла, парень заметно сник. Теперь он смотрел вперед безрадостно, а сентябрьская теплота не умиляла, песня не вязалась. О чем думал суровый, было не ясно. Он по-прежнему курил и щурился.

Водитель притих. Он всячески боролся с сомнениями, ведь «сознательному» человеку «не престало сочувствовать врагам революции». Но на душе неприятно саднило. Парень вспомнил одного из священников. Тот приезжал в его сельский приход по воскресениям для службы и останавливался на ночлег в доме напротив, «Мамка еще у него постоянно исповедовалась…» Однажды этот священник ему домой муки привез (У самого детей куча, а он соседу-пропойце кинулся помогать!). И ведь как вовремя: младший брат совсем ослаб!.. Парень хмуро смотрел в дорожную даль, на душе было мрачно.

Беззубый всю дорогу с беспокойством поглядывал на добротные туфли протоиерея: этот трофей он уступил бы разве что суровому. Товарищи были заняты своими мыслями, и потому чекист расслабился, ловко смастерил самокрутку, размял ее пальцами, прикурил, после чего, затянувшись едкой махоркой, выпустил дым в лицо настоятеля и с ехидной ухмылкой протянул:

– Свята-ая святы-ы-ых!

– Святая святым, – строго глядя на чекиста, поправил протоиерей.

– Вот все хвалят твои проповеди, а скажи мне чё-нить этакое, – игриво крутанул в воздухе ладонью беззубый, развлекая себя пустыми разговорами.

– Можно, – серьезно кивнул протоиерей и безбоязненно продолжил: – Не уподобляйтесь свиньям, которые в силу своего физического устройства не могут в небо посмотреть. Ведь кому не до Бога, тому и не до заповедей, а без них человек делается зверем.

– Во загнул, – загоготал беззубый.

Комиссар сердитым взглядом усмирил хохочущего товарища и покосился на настоятеля, нарочито придав своему лицу равнодушное выражение.

– Дурень, это ж он о тебе, – толкнул в бок не к месту развеселившегося сослуживца один из конвоиров.

– Скорее бы вас всех! – обиженно пробубнил беззубый и в подтверждение слов хлопнул кулаком по ладони. – Вот тогда заживе-ем!..

Дорога шла через лес. Кругом тишина. Кое-где виднелись полянки, греющие свою выцветшую травку на остывающем солнце. Аромат грибов и опавшей листвы услаждал дыхание, а ветерок легкой прохладой то и дело заглядывал под тент: приятно поглаживал лица и арестантов и чекистов, убаюкивал; игриво трепал волосы, бороды, одежду… 

Водитель вдруг направил машину прямо в придорожную грязь: лужа оказалась глубокой, машина застряла.

– Ты что делаешь, контра?! – гаркнул суровый и схватил парня за грудки.

Комиссар среагировал быстро: спрыгнул с кузова и оттащил товарища, следом выволок за рукав и водителя. Затем, поджав губы, он деловито прошелся вдоль лужи, осматривая ее и глубоко увязшее в грязи тонкое, со спицами колесо.

– Толкнуть? – звучным голосом спросил дьякон, он был крепок в плечах и силен.

Конвоиры переглянулись.

Дьякону вызвались помочь двое священников. Беззубый  спрыгнул с кузова следом за ними. Двое других чекистов с усталым видом поднялись со своих мест, чтобы сопроводить настоятеля и пономаря. Арестанты вели себя спокойно, потому особой бдительности и осторожности конвоирам не требовалось.

Грузовик опустел. Комиссар сел на корточки перед водителем и сердито посмотрел на него, ожидая объяснений.

– Не повезу! – отрезал парень. – Хоть режь меня, не могу!

– Та-а-ак, отставить малодушие! – прикрикнул комиссар.

– Ты это чё, специально? – вмешался в разговор беззубый: до него, наконец, дошла суть происходящего.

– Пошел толкать машину! – скомандовал комиссар, но беззубый в ответ лишь хмыкнул, презрительно взглянув на двоих конвоиров, которые приготовились вытаскивать из ямы грузовик, пристроившись рядом с арестантами.

Комиссара нервировало то, как вели себя некоторые из подчиненных. Не будучи образованными, они и понятия не имели о послушании и дисциплине: «сплошь Емели с печи». Но он себя утешал: «Советская власть обязательно наведет порядок, всех расставит по местам, просто еще не успела, мало времени прошло с победы Революции, мало…»

– Делай, что говорят, и помалкивай! – с раздражением бросил молодой комиссар в лицо беззубому.

– А ты, случаем, не из этих? – подозрительно покосился тот и кивнул на арестантов.

Комиссар в ответ сжал челюсти, и, играя желваками, придал своему лицу грозное выражение, но беззубый снова дерзко хмыкнул в ответ. Вовремя подоспел суровый:

– Под трибунал его! – кивнул он на водителя; беззубый тем временем ретировался.

– Одумается! – предположил комиссар, с надеждой глядя на парня. Он давно его знал – бесхитростный весельчак, не по годам смышленый, без книг в механике «шарит» – и ему было слишком жаль так внезапно обрести нового врага.

Только парень оставался непреклонен, он всем своим видом показывал это. Нервы сдали, и комиссар сам бросился с кулаками на водителя. Парень не защищался, упал с окровавленным носом прямо в грязь. Суровый занял место у руля; беззубый некоторое время безуспешно крутил рукоятку, и ему удалось завести машину. Услышав дружное «С Богом!» и почувствовав мощный толчок, суровый выжал педаль ускорителя…

Комиссар занял кабину. Сидел, не двигаясь, и устало думал о своем. Грузовик выбрался из скользкой ямы. Суровый по-отечески хлопнул товарища по плечу и заметил:

– Брось.

– Трус! – презрительно фыркнул комиссар, он был обижен и зол на водителя.

– Никуда не денется, обратно отвезет… Дальше дорога еще хуже… – заметил суровый и серьезно покосился на собеседника, прекрасно понимая, что для юнца это самое настоящее боевое крещение.

Сердце бешено заколотилось, комиссар растерялся:

– Велено подальше! Земля после дождей липкая – не закопаешь. И деревня тут недалеко – найдут, – испуганно затараторил он, его левое веко вдруг начало подрагивать.

– И ты с ним? – хищно ощерился суровый, кивнув в сторону избитого водителя; тот сидел на обочине и, упрямо сжав губы, смотрел в землю.

– Я тебе докажу! – вспылил молодой комиссар, вскочил, дрожащими руками выхватил револьвер из кобуры и взвел курок: нет, он не собирался стрелять, лишь показать пример подчиненным…

– Себе докажи, – небрежно бросил через плечо суровый и довольно ухмыльнулся…

***

– …Это особое сословие… – слабым старческим голосом священник увещевал юного прихожанина.

Таких, как этот отрок – с вопросами и ненасытной жаждой познания Истины – в лихие девяностые приходило, на удивление, много.

– …Соль земли! Всей, понимаешь?! Не только нашей, многострадальной, – много в ней, родимой, и крови, и слез – но всей Земли!.. Через священника Сам Святой Дух свершает Таинства. Рукоположение – бесценный дар и очень ответственный шаг, тяжелейший крест! Требуется нелицемерно быть христианином, примером для всех. И хотя жатва созрела, а делателей мало, ты хорошенько подумай с выбором профессии.

– А можно, я вам храм помогу восстанавливать?! – с горящими глазами спросил парнишка, он был полон решимости и жажды творить, созидать.

Одетый в вареную коттоновую куртку и джинсы, с модной прической, которая придавала лицу хулиганистое выражение, юный прихожанин смотрел на древнего старика глазами полными надежды. Ясные голубые доверчивые и наивные, они напомнили священнику одного молоденького пономаря – и это были болезненные воспоминания…

Старик оглядел неоштукатуренные стены, на которых кое-где виднелись следы от процарапанных надписей; окна, новые рамы которых пахли свежей краской; угол, где все еще лежали кирпичи…

Шаркая, священник побрел к выходу. Он задумался, забыв о парне. В ожидании ответа тот не отставал.

Этот парень был не первым, кто предлагал свою помощь. Священника сильно удивляло, что возродить разрушенную в годы Советской власти церковь стремились молодые люди, ничего не знающие о Боге. Люди, которые и Библию-то в руках не держали! Запутавшиеся в учениях – эзотерических, языческих, магических, сектантских… – потоком хлынувших в перестроечную Россию из-за рубежа. А душа просила Истины!

Старик и парень вышли во двор, пройдя немного в сторону, оба обернулись и подняли глаза вверх: со стрелою грузоподъемного крана в небо медленно поднимался большой золотистый крест. Немногочисленные прихожане, после его освещения расходиться не стали. Они тоже задумчиво смотрели на то, как новенький купол некогда разрушенной церкви обретает законченный вид.

Взглянул священник на парня, взглянул на прихожан и, пряча лицо, поспешил в церковь. Нервно начало подрагивать левое веко. Ком в горле не давал вымолвить ни слова, слезы душили старика. На этот раз это не были горькие слезы раскаяния в содеянном, не были слезы отчаянья и страха от того, что «все потеряно», не были слезы сожаления о почти истребленном «особом» сословии, но слезы – радости, облегчения и благодарности.

 

редакция 2018 г

 

ПРИМЕЧАНИЯ

---

Воздвижение Честного и Животворящего Креста Господня – церковный праздник, празднование установлено 14 сентября (27 сентября по новому стилю), в честь воспоминания о том, как в 325 году равноапостольная царица Елена нашла в Иерусалиме Крест, на котором был распят Христос.

«Литургия» в переводе с греческого – общественное дело, служение. Божественная литургия – самая важная церковная служба, во время которой приносится в бескровную жертву Плоть и Кровь Христа, в виде хлеба и вина, в воспоминание о Нем и в благодарность Ему за Его жертву, принесенную ради всего человечества. Причастие было установлено Самим Христом на тайной вечери «во оставление грехов и в жизнь вечную». Без причастия спасение невозможно. «Иисус же сказал им: истинно, истинно говорю вам: если не будете есть Плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. Ибо Плоть Моя истинно есть пища, и Кровь Моя истинно есть питие. Ядущий Мою Плоть и пиющий Мою Кровь пребывает во Мне, и Я в нем. Как послал Меня живый Отец, и Я живу Отцем, [так] и ядущий Меня жить будет Мною» (Ев. от Иоан.6:53-56).

В «Настольной книге священнослужителя» сказано, что в оскверненном храме совершать Божественную литургию запрещено до тех пор, пока вновь не будет освящен храм. Если осквернение произойдет во время литургии, до великого входа, священник должен прекратить службу, потребить хлеб и вино, приготовленные для совершения таинства Евхаристии (от греч. «благодарение», это главный обряд христианского богослужения, который совершается на Литургии), снять облачение и покинуть храм.

Из знаменитой речи вождя пролетариата В.И. Ленина об октябрьской революции, произнесенной 26 октября 1917 года на II Съезде Советов: «Товарищи! Рабочая и крестьянская революция, о необходимости которой все время говорили большевики, совершилась. Какое значение имеет эта рабочая и крестьянская революция? Прежде всего, значение этого переворота состоит в том, что у нас будет советское правительство, наш собственный орган власти, без какого бы то ни было участия буржуазии. Угнетенные массы сами создают власть. В корне будет разбит старый государственный аппарат и будет создан новый аппарат управления в лице советских организаций».

Слово «товарищ» в значении «коллега» или «единомышленник» стало активно употребляться в XIX веке в среде коммунистов взамен аристократических терминов в обращении «господин», «сударь» и т.п. Слово имеет юридическое значение, так как первоначально «товариществом» называли группу людей, соединенных одним делом, коммерческим партнерством. А еще раньше называли себя так бродячие торговцы, ведь слово «товар-ищ» образовано от тюркского словосочетания «имущество» («скот», «товар») и «менять».

Словоерс – частица в русском языке, в XIX веке употреблялась для выражения почтения к собеседнику, служила признаком воспитанности, галантности, часто использовалась в служебной речи, а также для демонстративного самоуничижения перед вышестоящим по званию человеком. Словоерс образован от прибавления к слову вежливого обращения «сударь» или «сударыня», но сокращенного до «-съ»: «да, сударь» – «да-съ». В XX веке словоерс использовался для выделения особо значимых высказываний и для подчеркивания иронии. Интересен тот факт, что слова «сударь» и «сударыня», в свою очередь, тоже являлись сокращением от «государь» и «государыня».

Протоиерей – старший иерей, обычно является настоятелем храма.

«Руссо-Балт» – марка российского автомобиля, выпускавшегося на Русско-Балтийском вагонном заводе, созданном в 1908 г. в Риге, позднее эвакуированном в Москву, в Тверь и в Петроград. Это было акционерное предприятие Российской империи, которое специализировалось на производстве вагонов, керосиновых двигателей, кораблей, самолетов, сельскохозяйственных машин, а также автомобилей различного назначения.

5 сентября 1918 г. Совет народных комиссаров принял декрет «О красном терроре», содержащее положение о расстреле всех лиц, причастных к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам. Красный террор – комплекс карательных мер, проводившихся большевиками в ходе Гражданской войны в России против лиц, обвинявшихся в контрреволюционной деятельности. Под обвинение попадали не только военное сопротивление, но священники, дворяне, помещики, зажиточные крестьяне, казаки, интеллигенция, ученые, промышленники и не принимавшее участия в Гражданской войне население.

Губернская чрезвычайная комиссия – высший орган по борьбе с контрреволюцией в губерниях, которому предоставлялось больше прав в части наказаний, нежели уездным ЧК.

Фелонь или риза – верхнее богослужебное облачение православного священника без рукавов. С греч. переводится как «покрывающий всего» и символизирует одежду путников древности (походный плащ апостолов) и напоминает о том, что каждый священник является апостолом и должен проповедовать Учение Христа. Фелонь толкуется как одежда Истины, символизирует всепокрывающую правду Божию, праведность, святость, чистоту Бога и Небесных сил, а ленты, нашитые на ней, изображают потоки крови, которые текли по одежде Христа. Своим видом фелонь напоминает: крылья Ангела, показывая, что Таинства через священника свершает Сам Святой Дух; багряницу, в которую был обличен страждущий Иисус Христос.

Пояс надевается поверх епитрахили и подризника. Он напоминает полотенце, которым опоясывался Иисус Христос, когда омывал ноги своим ученикам на Тайной Вечери. Наличие пояса также означает быть во всеоружии духовном и готовым к служению, бодрствование, собранность.

Епитрахиль – длинная лента, огибающая шею и двумя скрепленными концами спускающаяся вниз, означает соединение в священнике двух должностей – иерейской и диаконской, то есть знаменует двойную благодать, подаваемую священнику не только для служения, но и для свершения Таинств Церкви. Она надевается поверх подризника или рясы. Без епитрахили священник или архиерей не могут священнодействовать. На епитрахили нашивается семь крестов. Шесть спереди (по три на каждой половине), в знак того, что священник может совершать шесть таинств. Еще один крест, седьмой, находится на шее и символизирует то, что священник принял свое священство от епископа и подвластен ему, и несет на себе бремя служения Иисусу Христу.

Двигатель в машинах начала ХХ в. заводился путем вращения кривой рукоятки.

Иерей – означает то же, что и священник только по-гречески.

Возглашение священника, которым он свидетельствует о том, что Святые Дары только для святых, в то же время Церковь именует «святыми» всех ее членов, это так же призыв стремиться к святости. Слова «Святая святым» направляют мысли верующих к осознанию себя недостойными великого таинства Причастия. Во время причащения верующие, принимая Христа под видом хлеба и вина, освящаются, а значит, становятся святыми.