Каждый день Прощеное воскресенье
Я церковный сторож Толик, ОМЖ, так сказать. Ну, был БОМЖ, а теперь вот имею определенное место жительство: церковку охраняю.
Тут, конечно, брать нечего, двери все время открыты, пожертвований мало, как и прихожан, но все равно, службу свою нести стараюсь исправно. Пить завязал, иначе меня выгонят.
В общем, я счастлив! Хлеб свой ем не даром, крыша над головой имеется. Да и «кабинет» мой очень комфортный: диван, почти новый; стол; стул; холодильник; плитка и даже телевизор с одним каналом.
Ночью не сплю. Бдю, так сказать. Прислушиваюсь, чтоб какое хулиганье не залезло и не осквернячило на святом месте.
Батюшка у нас молодой, но строгий. Одним словом – отец N (не стану называть имен, честно говоря, даже не знаю, как оно правильно пишется)! Так и сказал, зови меня отец N, хоть я ему сам не то, что в отцы, а в деды гожусь. Но так у верующих положено. Я не сопротивляюсь. И вот, чтоб ночью не уснуть и исправно, так сказать, нести стражу отец N приказал читать вслух Псалтирь. Вот прям сидеть и читать.
Ох и сложно было попервости: слова не выговоришь, тык-пык! А теперь даже стал понимать, о чем там говориться, хоть и церковный язык не учил никогда. Читаешь-читаешь… и как-то спокойно на душе делается. Так что водка и вовсе не нужна! Сижу, читаю ночью с полуночи до трех. Как сказал отец N, в это время на Небе Служба идет, а нам, людям, «за благо присоединиться к Ангелам». А еще «Псалтырь» врагов и напасти отгоняет. Получается такая тройная польза: и мне хорошо, и заняться есть чем, и как бы службу тут веду «вкупе» с Ангелами, пока народ дрыхнет.
Спать захочу, чайку попью, выйду прогуляюсь и снова читаю. А под утро вот стал мемуары сочинять, вернее дневник вести. И пока мне это занятие нравится. Жизнь моя длинная, никому не расскажешь (у людей, поди, и своих проблем хватает)… Все в ней было: и хорошего – и дерьма, и семейная жизнь – и тюрьма… А вот пишу-вспоминаю, да как-то легче сердцу становится. Но не об этом сейчас. Начну с того, как ОМЖ-ем стал, и как встретились мне Ангел, Богородица и Троица… Но по порядку.
Привел я как-то сюда подработать ребят, БОМЖ-ей драненьких, жалостливых, с костыликами. Пинками разогнал всех попрошаек, заявил, что «поп у меня крыша», и рассадил своих милостыню просить. А сам сел поодаль, чтобы цыган назойливых отпугивать. Эти рано утром ходят редко, все норовят к концу службы подоспеть, когда народ из храма толпой валит: и тут вам и Христа вспомнят, и «во славу Божью» попросят и «Здоровья» пожелают. Знают ведь, как подойти. А те попрошайки, которые мерзнут с утра, вроде как и не удел остаются. Вот сел, я значит, бдю. Идет махонькая цыганочка с охапкой лысых верб и, бац: села у ворот, разложила веники.
Подхожу. Это, мол, что такое-то? Здесь торговать запрещено! А она в слезы: «Дядька, миленький, пощади, дома побьют, если хлеба не принесу!» Думаю, ну нельзя ей верить, ну умеют цыгане разжалобить… А смотрю, хорошенькая такая, в платочке розовом, да еще и Ангелиной зовут. Ну думаю, пусть, только своих, чтоб сюда не звала. Она и не звала. Вербу у нее по двадцатке мало кто покупал, только из жалости, наверное, да и до Вербного воскресения оставалось еще пару дней. Хороший выбор этих букетиков обычно в канун или в сам праздник, но вместе с выбором и цена растет: дерут и по 50, и по 200.
Сунула старушка озябшей Ангелине пару конфет. Одну она тут же умяла. А вторую… Гляжу, несется ко мне… и протягивает. Я ей, мол, не надо. А сам поддал уже хорошенько, мне и жарко, и жрать не охота. А она зырк так из-под лобика карими глазами, а в них взрослое: «Бери, спасибо, что не прогнал!». Неловко мне сделалось, взял конфету, только съесть не смог. Гляжу на нее, а у самого ком в горле, реветь охота. Думаю, ну какое детство у этого ребенка? У меня хоть игрушки были, а эта вон… Ну хоть не воровать, а торговать явилась. Отдал конфету одному из наших, он сладкое любит.
Утром процедуру с пинками для особо непонятливых повторить пришлось. И все бы хорошо, да только одна бабуля достала. Пришлось ее оставить. В общем-то, она подаянье и не просила, говорит, «пензия» у нее «с прибавкой», а просила она у всех мимо проходящих прощение. Да так от души, что порой ей прохожие крупные купюры в ладошки совали. Я весь изнемог от остервенения (мои-то архаровцы так не умеют!). Бестолково хлопают глазами, глядя на пенсионерку, шмыгают носами да плечами пожимают, мол, не гневайся, не виноваты.
Не выдержал. Подхожу. «Что ж ты этим всем людям такое сделала?!». Отвечает: «А я почем знаю? Может, и не сделала, за то и прошу!». Вот ведь мудрая какая! Я прямо растерялся, не знал, что и сказать. «Как звать-то тебя, мать?», «Марией», – отвечает. «А что ж тебе дома не сидится, Мария? Пожалела б свои трудовые мощи?» «Мощи это у святых, а у меня немощи одни», – махнула на себя старуха, и тут вдруг кланяется до земли и так искренне: «Прости меня, сынок, может, разгневала чем…» Тут я вообще остолбенел! Понял, что больше не сержусь, да и как на нее, древнюю, сухонькую такую, сердиться?
Думаю, надо же, смекалистая какая: всех тут успокоила, а денежки гребет. И пока я ломал голову, зачем она у всех прощенье просит, когда Прощенное воскресенье было уже, она мне еще задачу задала (Вот ведь, мозг мне весь вынесла!). Насобирала карман денег: пошла в церковь. Я за ней (все равно заняться не чем). Гляжу, а она все скомкала, да в жертвенный ящик положила и пошла восвояси… Стою, рот открыл.
А мне бабуля, что полы мыла, и пожаловалась, кивая на смекалистую пенсионерку: «Ах, бедная наша Маруся, раньше на крылосе читала, а потом ополоумела. Приходит раз, у всех прощенье просит. Мы сначала и не поняли. А она начала доказывать, что ноне Прощеное Воскресение. Так и ходила каждый день. И с батюшкой переубеждали, и родственникам звонили (не знаю, показывали они ее врачу?), а все у нее одно: что ни день, то Прощеное воскресенье… Это сейчас она совсем сдала, а то, каждый день приходила, всем тут докучала… Эх, говорят, сумасшедшие – счастливые», – печально покачала головой уборщица и продолжила свое дело.
На следующий день процедуру с пинками повторять не пришлось. Издали увидели моих ребят и не подошли. Жаль их, конечно. Чего ж тут не понятного? Понимаю: если руку протягивают, значит нужно. Никто без нужды и от хорошей жизни милостыню не просит. Но и нам жрать хочется! Да выпить! Без выпивки больно горько да пусто на душе, а с нею все вроде на время отпускает…
Сижу поодаль, бдю. Смотрю поп (ну тогда я еще не знал, что это отец N) идет, в руках увесистые пакеты держит. И каждому моему оборвышу по пакету сунул, руку пожал и пошел восвояси. Гляжу идут-кондыляют ко мне. Говорю: «Кто разрешил пост покидать?!» А сам на пакеты зыркаю-гадаю, что в них. Отвечают они мне, просил, мол поп, чтоб мы на праздник тут не сидели, приказ теперь такой вышел, чтоб поберушек не пригревали, достанется ему от своего начальства, если будем тут торчать.
А в пакетах и хлеб, и консервы, и макароны, и масло… Нет бы мне порадоваться, а я тут осерчал. Как заору на ребят: «Пошли работать трутни: бутылки к празднику тут поп не положил!» И пинками их, голубчиков, погнал. Покидали мне под ноги пакеты. Сели втроем, о костыли свои рукой оперлись, склонили угрюмо головушки. А я гляжу на них, оторваться не могу! Мерещиться или нет, не пойму… Ясно вижу: мои оборвыши сидят… но и не они это будто. Прямо странники какие-то древние, лица такие красивые, что не оторваться, глядят себе тихонечко в ноги, печалятся… Не выдержал я. Взял пакеты. Сунул своим, голубчикам, идите, мол, «домой». Им и так в жизни досталось. Знаю я их жизненную песню: кто прав, кто виноват – а у всех она невеселая. Да еще у одного нога кривая с рождения, у другого перелом недавний, а третий с бадиком ходит, потому что старый, сил у него нет.
И покандыляли ребята «домой», а точнее в подвал девятиэтажки. Мы там дверцу вскрыли, точнее, замок своим «ключиком» открыли. Он такой хлипкий, что его и ногтем отпереть можно. Тепло и тихо, живем, пока не засекли.
На следующее утро оставил ребят отдыхать. Пошел сам. У меня с попом уговора не было! Стал, как осел упертый у ворот, пугалом для цыган и чужой голытьбы, но никого не прогоняю, побаиваюсь: народу много, тут и торговля идет вербами, тут и свои какие-то «праздничные» попрошайки, которые лично попа знают… Стоял-стоял, а моя красная злая пропитая рожа всех отпугивает: никто не подает. Постоял-постоял так, и скучно стало.
Пошел я в церковь, а там не протолкнуться, народу видимо-невидимо. Стал у иконы, а там Три Ангела с костыликами, вернее с посохами. Тут-то у меня внутри все перевернулось. Опять реветь захотелось, но не стал: народ кругом. Только стою, а у самого так и рвется изнутри: «Прости, прости, Господи!.. И за малышку Ангелину… и за голубчиков моих… и за самого меня… за всю жизнь прости!»…
Понял я тогда, как Бог посещает человека, и где Его воочию встретить можно. Помню, в школе еще, мальчишкой, читал Лескова и все удивлялся, что ж он Бога среди убогих ищет?.. А ведь знал, где искать! И находил!
Короче стоял-стоял, и заревел, как маленький. И тут подошел ко мне отец N. Попросил после службы землю в клумбе вскопать. Обещал за это накормить и денег дать (Думаю, вот удача-то, будет урок моим голубчикам, как надо харч добывать! Самое то – для поддержки авторитета.). Потом разговорились, и отец N. предложил мне сторожем у него работать, только с условием – не пить. Прежнего он за это дело и уволил. Я согласился. Возвращаюсь домой, а сам думаю, что голубчикам сказать? А их тю-тю. То ли шмон был, то ли решили от меня-деспота уйти, не знаю. Жалею только, что со мною раньше не случилось бабкиного полоумия, и не попросил я у них прощения, да и у девчушки. Ее я тоже больше не встречал.
.
.