Ниже вливают вина нова в мехи ветхи[1]
«Осточертели эти пробки!» – взорвалась Маринка, глядя на мобильный телефон.
Звонил шеф. Девушка с отвращением представила себе его бородавчатое лицо, налитые праведным гневом глаза: «Снова будет отчитывать за опоздание и ставить свою дочь в пример!.. Тьфу, как же все надоело!».
Телефон дребезжал знакомой мелодией в кармане куртки, но достать его не представлялось возможным. В битком набитой людьми маршрутке было жарко, душно, смрадно: запах перегара смешивался с запахом пота, дешевых духов, одеколона, а еще кто-то явно позавтракал луком!..
Маринка попыталась оглянуться, чтобы посмотреть в окно, но этого ей не удалось: она висела на поручнях, держа на своем тщедушном теле впереди стоящих, ноги то и дело соскальзывали со ступеней и от напряжения дрожали. На нее бесцеремонно налегала чья-то огромная филейная часть тела, а сзади был придавлен самой Маринкой некий счастливчик, которому удалось-таки в последнюю минуту влезть в маршрутку да еще и не оказаться вытолкнутым за погнутую дверь.
Маринка решила, что это не справедливо: «Сам на «мерине» ездит, пробки дворами объезжает, а тут култыхаешься по полтора часа в гадюшнике, обозревая чью-то безразмерную духовку, а потом вылезешь на своей остановке вся помятая, с оторванной пуговицей и оттоптанными ногами, с ручками от пакета, где лежал обед, да еще обруганной какой-нибудь не выспавшейся истеричкой… А потом: «где отчет?», который его дочка сбагрила мне, «где…»».
Резкий хлопок. В глазах потемнело. Далеко-далеко послышались крики, в автобусе началась паника, но Маринке до этого не было никакого дела. Она проваливалась куда-то все глубже и глубже…
Сознание потихоньку возвращалось, казалось, между провалами в забытье и проблесками сознания проходила целая вечность: Маринка видела сны, муторные, беспокойные, болезненные. Реальность же ей казалась ненастоящей, она ее не понимала, но почему-то лихорадочно старалась понять. Снова хотелось ощутить себя «собой», понять смысл своего существования, значение происходящего, но ирреальный мир снов затягивал в свое болото и все Маринкины потуги сводил на нет своей бестолковостью и нелогичностью.
Сознание всячески цеплялось за реальность, и не напрасно, когда Маринка открыла глаза, она почувствовала невыносимую боль в голове. И первое, что она осознала перед собой: медсестра ввела шприцом лекарство в капельницу и с любопытством покосилась на пациентку:
– Ничего, жить будешь. Другим повезло меньше.
Язык Маринку не слушался, и она не ответила, лишь вопросительно вздернула брови, но медсестра погрузилась в свои суетливые мысли, с озабоченным видом забрала ванночку с пустыми ампулами, шприцами и ватными тампонами, затем торопливо вышла из палаты.
«Вот тебе и раз!.. – в негодовании подумала Маринка, но ее вдруг осенило: – Елки! Дмитрич меня убьет! Теперь Натахе праздник: давно меня подсиживает, курица деревенская, наговаривает обо мне начальству, а сама только и умеет, что эмитировать сверхзанятость… Знаю я таких. Подставят и глазом не моргнут. Эти деревенские, ничем не чураются – ни подлостью, ни лизоблюдством, не пресмыканием: в глаза – масленая лыба, а в спину – фикалий глыба… Теперь точно уволят… А отчет? Ха, пусть его дочка, наконец, сама рукава засучит!.. Не засучит. Скорее Натахе его всучит… – уныло решила Маринка, – А та и рада стараться, под начальство прогибаться, лишь бы похвалили. Тьфу, как же они мне все надоели!.. А что со мной?..»
Несмотря на слабость, Маринка попробовала пошевелить пальцами рук и ног: с левой стороны у нее это с трудом, но все-таки получилось: «Не пойму, у меня что там, гипс что ли?.. А лицо?! – в ужасе подумала она, представив почему-то кадры техногенной катастрофы из какого-то американского боевика: паникующие люди, огонь и поток летящих в замедленном темпе осколков… – А что вообще произошло?!» – встревожено спросила себя Маринка, но потеряла сознание.
Вскоре Маринку из палаты интенсивной терапии реанимационного отделения перевели в общую палату, где было еще двое пациентов: вечно стонущая и сварливая старуха, с колючими карими глазками, и улыбчивая женщина неопределенного возраста, со светлой короткой химией волос, полноватая и голубоглазая.
– А ты террориста видела? – бесцеремонно поинтересовалась неприятная старуха.
– Я вообще мало что помню, – скупо ответила Маринка. Говорить о себе не хотелось. Ее уже оповестили, что в маршрутке, в которой она ехала на работу «сработало взрывное устройство», и что ей сильно повезло, ведь она «чудом уцелела». Если, конечно, можно было назвать целостностью парализацию правой стороны тела, да еще непрекращающиеся головные боли и шрам на лбу. Девушку перемещали на кресле-каталке, когда возили на обследование по кабинетам, и она с грустью думала, что ей еще предстоит научиться управлять «такой штуковиной».
– Ужас! Что гады делают! – возмутилась старуха и со стоном перевернулась на бок. – А мы вот, с Любою, в аварию попали, кивнула она на улыбчивую женщину, – В одной маршрутке ехали, в газели. Два раза перевернулись! Понаберут водителей: лед им виноват!..
– Да что вы, Аделина Петровна, водителю сейчас хуже нашего: по судам затаскают, а у него семья и дети.
– Себя пожалей! – возмущенно кинула старуха, и пояснила Маринке: – У самой повторная операция завтра, а она этого гада оправдывает! Остальным хоть бы что, а мы тут лежи теперь… Кто лечение оплатит?!
– Почему же? Весь автобус пострадал: у кого сотрясение, у кого переломы, да и стресс для всех одинаково тяжелый.
– Они уже все дома давно, стресс… – проворчала Аделина Петровна.
– Ну так кто ж нам виноват, что мы с вами на переднее сидение влезли? – улыбнулась тетя Люба.
– А меня, между прочим, заменить некому!.. Конец четверти, а мои охламоны лабораторные попрогуляли… Хотела хоть рефераты им предложить, а… – махнула рукой Аделина Петровна, – Сажать его надо! Семья-семья… смотреть надо, куда едешь!.. Приходил тут, прощения просил, апельсинов приволок, чтоб он ими подавился!
– Не скажите, другой бы не стал и времени на нас тратить, а искал бы адвоката получше, ведь у него и зарплата-то копейки… Ему теперь за нас отдуваться, а мы-то что? Мы еще в лучшем положении…
– А у вас в школе других учителей нету? – удивилась Маринка, глядя на Аделину Петровну.
– Как же? У нас и детей-то «нету»? Я в деревне работаю.
– Ох, а я домой ехала, все думала-гадала, как мужу сказать, что в городе себе куртку купила… – задумчиво сказала Люба и грустно улыбнулась, – А ты-то как?
– До сих пор не могу привыкнуть… – вдруг начала Маринка, ее голос дрогнул и она заплакала.
– Поплачь-поплачь, деточка, легче станет. Только не отчаивайся. Надо во всем хорошее искать. И не спрашивай себя «почему и за что?», а лучше подумай «для чего?».
– Чтоб деньги из нас на лечение выкачивать, – ухмыльнулась Аделина Петровна; ее саркастическое замечание рассмешило и Любу, и Маринку; все дружно засмеялись.
Ночью Любе стало хуже. А утром, во время обхода, на вопрос Аделины Петровны «куда Любку дели?» врач ничего не ответил, просто сделал вид, что не расслышал. Немолодой Любин муж пришел в палату, чтобы забрать ее вещи, по его красным от слез глазам и растерянному лицу Маринка поняла, что случилось.
– Как же так? Злые и ворчливые живут себе, другим жизнь отравляют, а добрые и душевные умирают?! – не сдержалась она.
– Так Бог к себе хороших потому и забирает, что готовы они… – выдавил из себя мужчина, потупился и пошел с пакетом к выходу, оглянулся в дверях и сказал: – Выздоравливайте.
Ворчание Аделины Петровны сильно раздражало Маринку, ей хотелось тишины и покоя, хотелось поразмышлять: слишком резко изменилась ее жизнь в последнее время. Жила себе, суетилась, волновалась из-за мелочей, главное видела в делах никчемных, ненужных, временных и теперь ушедших…
Где они, ради кого она отдала столько сил и здоровья, ради кого жертвовала сном и выходными? Только однажды, позвонила Натаха, потому что начальство само не снизошло до этого, и спросила: «По собственному будешь писать или больничный возьмешь?»…
Маринка вспомнила маму: та теперь каждый день приезжала к ней со скромными гостинцами, молча сидела рядом, боясь лишний раз возмутить дочь своим присутствием, привозила потрепанные несовременные книги из домашней библиотеки, кем-то зачитанные журналы, – все это вызывало у дочери только стеснение, а еще желание вслух посетовать на жестокую судьбу и страшную участь инвалида.
Однажды мама подарила дочери планшетник, дешевый, с небольшой оперативной памятью, он подолгу тормозил, но примитивные игры на нем работали исправно. Девушка знала, что на мизерную зарплату почтальона ее мать даже такое не купила бы. Женщина предусмотрительно помалкивала о том, что «влезла в кредит», боясь гнева дочери, та запросто могла отчитать мать за безрассудство. Но девушка обрадовалась подарку: он помогал коротать скучное время в больнице и отвлекал от унылых мыслей.
Маринка вдруг почувствовала стыд за то, что каждое утро в ответ на приглашение мамы позавтракать, с раздражением бросала «Некогда, отстань!» и мчалась на работу, будто этот ненасытный молох важнее всего на свете. Пережевал он ее, не подавился… пережует и Натаху, и даже Дмитрича с дочкой, выпьет все силы, все время, все здоровье и выплюнет: в наш век стабильной безработицы «жратва» для системы всегда найдется.
«И кто это только придумал, – размышляла Маринка, – что каждая девушка непременно должна выйти замуж за богача, сделать карьеру, выглядеть на сто баксов, будто продажная женщина? С детства нам вдалбливают в голову совершенно ненужный хлам, а потом еще удивляются, что мы все живем по шаблону. Какое мне теперь замужество, какая карьера? Слава Богу, что лицо не перекосило, а то некоторых парализация жутко уродует… Может стихи начать писать? Я с детства это люблю… Куда интереснее дебета и кредита». И Маринка в планшетнике напечатала:
Кто-то на пляже сейчас отдыхает, кто-то, работая, отпуском бредит,
А кто-то в больницах себя поправляет, таким-то отпуск вовсе не светит.
В палате комфортно, вид из окна на сосны и белок – все вроде бы сносно,
Да только печальная сторона: боль и страданья, и очень непросто.
У мня-то все в норме, выпишут скоро, а за стеной тяжелый больной –
Ему не до белок, ему не до сосен, он поглощен черной той стороной.
Нижний этаж, вообще полон скорби, там умирая, стараются жить.
В палате комфортно, все вроде бы сносно, да только порою хочется выть…
«…Я ему говорю, нечего выпрашивать оценки! Это как же так? Коррозию металлов и сплавов даже не удосужился почитать, а все туда же…» – скрипучим голосом продолжала жаловаться Аделина Петровна, и едко поносила своих нерадивых учеников, пока в палату не привезли на каталке девушку.
В месте, где день на день похож, это оказалось целым событием, которое привлекло и старухино и Маринкино внимание.
Новенькая отрешенно смотрела в потолок и знакомиться явно не желала.
– Лежачая, – объявила санитарка и сунула под кровать судно, – Если что, зовите, – кивнула она на кнопку в стене, которая работала только возле кровати Аделины Петровны.
– Так что ж нам теперь прикажете, за вас работу выполнять? Стоячих нашли… У меня боли… – возмутилась старуха.
– Мать с ней будет. Уехала домой за раскладушкой, – пояснила санитарка и начала ритмично елозить шваброй по полу.
– Я – Марина, жертва террористического акта в маршрутке – может, слышала? – обратилась девушка к незнакомке.
Новенькая в ответ покосилась на Маринку, голову она повернуть не могла.
– А это, Рита-Маргарита, – вставила свое санитарка, – Спрыгнула с моста… Любовь у них несчастная… Жить бы и жить… эх, молодежь…
Маринка смутилась, услышав такое, но, заметив наворачивающиеся в глазах Риты слезы, бодро заметила:
– Да какая теперь разница, как мы сюда попали?! Я вот жила себе жила, а как очнулась тут – будто в другом измерении. Там за стенами жизнь кипит, а тут все замерло… Даже и предположить не могла, что на свете есть столько страданий! Вот, например, познакомься, Аделина Петровна, жутко сварливая женщина…
– Это что ж ты такое говоришь?! – возмутилась старуха.
– …Но ты на нее не обижайся, – сдерживая улыбку, продолжала свое Маринка, – у нее сильные боли, даже наркотики не помогают, а она терпит… только иногда стонет. Услышишь еще, как вою я, когда голова болит… – девушка нахмурила брови и серьезно продолжила: – Тебе сейчас тяжело, ты здесь новичок, но это такое место, где люди учатся жить. Понимаешь? У кого-то получается, у кого-то нет… Представляешь, всю жизнь зубрили всякую там химию, бежали каждое утро на работу, учились делать карьеру, а оно бац! и не надо ничего…
– Что значит всякую? Химия – основополагающий предмет в медицине, между прочим… – деловито начала старуха.
– Да какая разница? Когда химичь не химичь, а прошлое не исправишь.
– С чего это ты вдруг расфилософствовалась?! – недовольно спросила Аделина Петровна, она все еще выглядела обиженной и теперь в отместку тоже пыталась уколоть дерзкую девчонку.
– Не вдруг. После операции от наркоза долго отходила: вертело меня по каким-то кругам и сжимало между ними, – Маринка поежилась, вспомнив ощущение боли и мучительного томления, – Так вот знаете, о чем я в тот момент думала? Первая мысль была: «кто я?» Вторая: «в чем смысл моего существования?» Третья: «если все вокруг такое бессмысленное, то не зачем и существовать»… И, знаете, так страшно стало…
– Мало ли что приснится? – пожала плечами Аделина Петровна.
– Ну не знаю, если уж в отключке, когда ты себя и личностью-то не осознаешь, а думаешь такое, то, наверное, это самые главные вопросы… И ведь их вложил Кто-то в человека?.. – парировала Маринка нападки старой учительницы и снова обратилась к новенькой: – Просто ты, Рита, забудь все, что до этого знала, не думай «почему?», а подумай «для чего?», тогда многое о себе узнаешь…
– И что же узнала ты? – поинтересовалась санитарка, облокотившаяся о ручку швабры, она уже вымыла пол и покидать палату не спешила.
– Во мне было слишком много лишнего, ко-рро-зия, – ответила Маринка и шаловливо взглянула на Аделину Петровну, – Чтобы меня воскресить, пришлось поломать. Иногда заново построить гораздо проще, нежели переделывать то, что уже есть. И это же кошмар, что другие с тем и живут, гонятся куда-то, гонятся! Круги-круги… ада.
– Они живут, а мы – существуем! – проворчала Аделина Петровна. – Я вот, одна: домой страшно возвращаться… Да и вы молодые… жалко.
– Ну ничего, окрепните – займетесь репетиторством, – подбодрила Маринка.
– А ты что ж планируешь? – спросила санитарка девушку.
– Не знаю… Полагаю, болезнь мне послана, чтобы вернуть к началу пути. Видимо, где-то я ушла налево, по широкому шоссе, как и все шаблонно мыслящие, а ведь у каждого своя узенькая тропинка… – Маринка с облегчением вздохнула, в этот момент ей почему-то показались очень близкими, какими-то родными и Аделина Петровна, и Рита, и даже санитарка…
– …У Наташки руки не из того места растут, – недовольно сказала девица и, оценив себя в зеркало пудреницы, захлопнула ее и запричитала: – Пап, давай быстрее, мне еще на аквааэробику надо!
Дмитрич сурово глядел на дорогу, он вел свой новенький «Мерседес», вернее то и дело притормаживал, так как попал в большую пробку. Его раздражали обгоняющие маршрутки и впереди маячащий бампер «Жигули». «Этим-то на своей рванине терять нечего, вот и наглеют на дороге…» – пренебрежительно думал он, не обращая внимания на капризы дочки.
А еще Дмитрич представлял себе, как будет пить холодное пиво в своей сауне, отделанной можжевельником, как захрустит солеными орешками, а потом отпросится у жены в боулинг-клуб, где ему не терпелось показать завсегдатаям фотографию своей новой секретарши…
.
ПРИМЕЧАНИЕ
[1] Мтф. 9:17
..
.